Веду бешеный образ жизни. Надо взять себя в руки.
Цитата... Штирлиц остановил машину возле озера. Он не видел в темноте озера, но
знал, что оно начинается за этими соснами. Он любил приезжать сюда летом,
когда густой смоляной воздух был расчерчен желтыми стволами деревьев и
белыми солнечными лучами, пробившимися сквозь игольчатые могучие кроны. Он
тогда уходил в чащу, ложился в высокую траву и лежал недвижно - часами.
Поначалу ему казалось, что его тянет сюда оттого, что здесь тихо и
безлюдно, и нет рядом шумных пляжей, и высокие желто-голубые сосны, и
белый песок вокруг черного озера. Но потом Штирлиц нашел еще несколько
таких же тихих, безлюдных мест вокруг Берлина - и дубовые перелески возле
Науэна, и громадные леса возле Заксенхаузена, казавшиеся синими, особенно
весной, в пору таяния снега, когда обнажалась бурая земля. Потом Штирлиц
понял, что его тянуло именно к этому маленькому озеру: одно лето он прожил
на Волге, возле Гороховца, где были точно такие же желто-голубые сосны, и
белый песок, и черные озерца в чащобе, прораставшие к середине лета
зеленью. Это желание приехать к озерцу было в нем каким-то автоматическим,
и порой Штирлиц боялся своего постоянного желания, ибо - чем дальше, тем
больше - он уезжал отсюда расслабленным, размягченным, и его тянуло
выпить... Когда в двадцать втором году он ушел по заданию Дзержинского из
Владивостока с остатками белой армии и поначалу работал по разложению
эмиграции изнутри - в Японии, Маньчжурии и Китае, ему не было так трудно,
потому что в этих азиатских странах ничто не напоминало ему дом: природа
там изящней, миниатюрней, она аккуратна и чересчур красива. Когда же он
получил задание Центра переключиться на борьбу с нацистами, когда ему
пришлось отправиться в Австралию, чтобы там в германском консульстве в
Сиднее заявить о себе, о фон Штирлице, обворованном в Шанхае, он впервые
испытал приступ ностальгии - в поездке на попутной машине из Сиднея в
Канберру. Он ехал через громадные леса, и ему казалось, что он перенесся
куда-то на Тамбовщину, но когда машина остановилась на семьдесят восьмой
миле, возле бара, и он пошел побродить, пока его спутники ожидали
сандвичей и кофе, он понял, что рощи эти совсем не те, что в России, - они
эвкалиптовые, с пряным, особым, очень приятным, но совсем не родным
запахом. Получив новый паспорт и проработав год в Сиднее в отеле у
хозяина-немца, который деньгами поддерживал нацистов, Штирлиц переехал по
его просьбе в Нью-Йорк, там устроился на работу в германское консульство,
вступил в члены НСДАП, там выполнил первые поручения секретной службы
рейха. В Португалию его перевели уже официально - как офицера СД. Он там
работал в торговой миссии до тех пор, пока не вспыхнул мятеж Франко в
Испании. Тогда он появился в Бургосе в форме СД - впервые в жизни. И с тех
пор жил большую часть времени в Берлине, выезжая в краткосрочные
командировки: то в Загреб, то в Токио (там перед войной он в последний раз
видел Зорге), то в Берн. И единственное место, куда его тянуло, где бы он
ни путешествовал, было это маленькое озерцо в сосновом лесу. Это место в
Германии было его Россией, здесь он чувствовал себя дома, здесь он мог
лежать на траве часами и смотреть на облака. Привыкший анализировать и
события, и людей, и мельчайшие душевные повороты в себе самом, он вывел,
что тяга именно в этот сосновый лес изначально логична и в этой тяге нет
ничего мистического, необъяснимого. Он понял это, когда однажды уехал сюда
на целый день, взяв приготовленный экономкой завтрак: несколько
бутербродов с колбасой и сыром, флягу с молоком и термос с кофе. Он в тот
день взял спиннинг - была пора щучьего жора - и две удочки. Штирлиц купил
полкруга черного хлеба, чтобы прикормить карпа, - в таких озерцах было
много карпов, он знал это. Штирлиц раскрошил немного черного хлеба возле
камышей, потом вернулся в лес, разложил на пледе свой завтрак -
аккуратный, в целлофановых мешочках, похожий на бутафорию в витрине
магазина. И вдруг, когда он налил в раздвижной синий стакан молока, ему
стало скучно от этих витринных бутербродов, и он стал ломать черный хлеб и
есть его большими кусками и запивать молоком, и ему стало
сладостно-горько, но в то же время весело и беспокойно. Он вспомнил такую
же траву, и такой же синий лес, и руки няни - он помнил только ее пальцы,
длинные и ласковые, и такой же черный хлеб, и молоко в глиняной кружке, и
осу, которая ужалила его в шею, и белый песок, и воду, к которой он с
ревом кинулся, и смех няни, и тонкий писк мошки в предзакатном белом
небе...©Юлиан Семенов. Семнадцать мгновений весны